читать дальшеОсенью 1910 года в киевской больнице умирал пациент лет тридцати. Он совершенно добровольно поступил в эту психиатрическую лечебницу года за два до того, но дал при этом обет молчания. А в последние недели жизни отказался и от еды.

Писатель Михаил Пантюхов, как Франц Кафка, умер от туберкулеза. Но на этом сходство двух «художников голода» только начинается.

Единственное вполне законченное произведение Пантюхова — повесть «Тишина и старик» (1907), ныне беспросветно и несправедливо забытая. И вместе с тем это одно из самых поразительных произведений всей литературы того времени. И русской, и, похоже, мировой.

Михаил Пантюхов — сын известного киевского, а затем тифлисского врача, автора множества трудов о социальной медицине и гигиене Киева, а также других городов и регионов империи. Доктор Пантюхов в своих работах набрасывал и постоянно уточнял как бы общий физиологическо-антропологический контур человека. Сын, студент-естественник, похоже, вполне мог пойти по стопам отца. Но он не просто перешел на историко-филологический факультет — Пантюхов-сын сделал уникальную в литературе того времени попытку создать также обобщенный, но уже метафизический образ человека. Его метафизическую антропологию.

По обстоятельствам своей трагической биографии Пантюхов — самый последовательный и законченный аутсайдер. Окончив университет, он отказался и от служебной, и от ученой карьеры. Все его катастрофически убывающие жизненные силы ушли на создание той поразительной повести.

Впрочем, Михаил Иванович подчас появлялся в московских и в киевских литературных кружках. Но тогдашней литературной ярмарки с ее неистовой суетой, партийно-кружковыми и другими страстями он чурался.

...Один из первых (да, пожалуй, и последних) комментаторов Пантюхова, киевский критик-философ Закржевский, считал автора «Тишины и старика» едва ли не самым глубоким воплощением современного «подпольного» состояния и поведения.

Поражает уже сам замысел той повести, представляющий, по словам ее автора, мировую сатиру. То есть художественную попытку создания именно антропологии человека, всего угрюмого спектра его бытия.

Киевский философ Лев Шестов во многом подготовил (мировозренчески, конечно) появление пантюховской повести, и, несомненно, ее знал и ценил. Находясь в парижской эмиграции в конце 1920-х, он очутился в несколько неожиданной для него роли — философского наставника молодого французского романиста Андре Мальро. Жаждавшего, отчасти под влиянием своего учителя, создать именно обобщенный портрет «Условий человеческого существования» (название самого известного романа Мальро).

Михаил Пантюхов, резко отличаясь от своих преимущественно радикальных сверстников — и также от «попутчика» Мальро, принимавшего тогда участие во всех героических авантюрах Коминтерна — отвергал, по его собственному выражению, «между прочим, и социализм». Но повесть его представляет собой именно предельное обобщение «условий человеческого существования».

...Герои «Тишины и старика» — напряженно символические обобщения, помещенные в некий условный угрюмый урбанистический контекст. Городское существование, при всей его обычности и будничности, представлено здесь как мрачная, а подчас и кошмарная последовательность неизбывного, нескончаемого абсурда и ужаса.

Юрий — несомненный двойник автора. Но здесь Юрий-Георгий само воплощение антипобеды, радикального поражения героя в его столкновении с жизнью. Антигероя, преследуемого повсеместным беспощадным абсурдом, его слепой мощью.

Старик же, преследующий Юрия и Женю, томящуюся по тишине, по некоему успокоению с ее «смутно грезящимся неземным миром, уютным и темным» — другой антигерой. В отличие от безмерно уставших молодых, Старик воплощает собой всю энергетику, всю активность мировой бессмыслицы. Вот он и начинает нескончаемый «процесс» против Юрия и Жени, постоянно их преследуя своим всеохватным физическим присутствием, демонической действенностью. Что и заканчивается безумием и смертью Жени. И уходом Юрия за те пределы человеческого одиночества, откуда не возвращаются.

Такова эта ныне забытая повесть.

Известно, что Франц Кафка более чем внимательно перелистывал всю русскую литературу. В том числе и текущую. А заодно вникал и в исторические обстоятельства, ее сопровождающие. Его «Процесс» является неким метафизическим парафразом одного весьма известного киевского процесса, когда ареопаг мундирных свирепых стариков судил другого старика, так до конца и не понявшего, в чем же заключается его вина. Процесс Менделя Бейлиса во всем множестве его жуткой событийности отражен в «Процессе» Франца Кафки. Но ведь даже рассказ последнего «Штрафная колония» предстает как трагически углубленный пересказ внешне легкомысленного рассказа-фельетона Куприна «Механическое правосудие». Словом, возможный отголосок повести киевского писателя в кафковской прозе может быть не только историко-литературной гипотезой, но и реальностью...

Когда Михаил Пантюхов уже сидел в «доме скорби», в Киеве вспыхнул еще один судебный процесс, возбужденный духовной цензурой против украинского журнала «Лiтературно-науковий вiсник», рискнувшего напечатать поэму Леси Украинки «На полi кровi» — драматический парафраз новозаветной драмы. Процесс длился довольно вяло, но жестко и много лет. И студент-медик Михаил Булгаков, конечно, знал о том, как цензура «крепко ударила по пилатчине».

Но совсем другое — судьба Михаила Пантюхова. Писатель, уединившийся от безумного мира в психиатрической лечебнице, «историк по образованию» («Мастер и Маргарита»), как Михаил Пантюхов. Катастрофа с романом. Редактор, задававший автору вопросы, показавшиеся тому сумасшедшими («Мастер и Маргарита»). А вот другие комментарии: «Ничего более кошмарного в своей жизни не читал», «Образец типично вырожденческой больной литературы», «Повесть открывает дорогу в литературу подлинным запискам сумасшедшего» и так далее. Это вовсе не из булгаковского романа — это из рецензий на пантюховскую книгу.

«Мой бедный окровавленный Мастер»... Вот он и скрылся от тех рецензий в психиатрическую лечебницу. «Я знал, что клиника эта открылась, и через весь город пешком пошел в нее» («Мастер и Маргарита»). Совсем, как Михаил Пантюхов.

Пантюхов умирает там, оставив записку, стоящую целого романа: единственный выход — в христианстве.

...Киев поговорил-поговорил об этом случае, да и забыл автора повести «на такую странную тему» (опять же из «Мастера и Маргариты»).

Но киевский писатель, на котором задержался взгляд Франца Кафки (возможно) и Михаила Булгакова (несомненно), стоит того, чтобы вспомнить о нем.


Источник Информации: Столичные новости
Автор: Вадим Скуратовский
отсюда

@темы: (с)перто, легенды Киева